Зиновий Сагалов

«Добрейший немец», друг поэта

9 марта исполняется 200 лет со дня рождения Тараса Григорьевича Шевченко. Был в биографии великого украинского поэта и художника и весьма сложный период – ссылка в солдаты в Оренбургский край за вольнодумство и государственную крамолу.

Тарас Шевченко был арестован в Киеве по делу Кирилло-Мефодиевского общества в 1847 году. Десять членов этого кружка были обвинены в создании запрещённой политической организации. Больше всего досталось Тарасу Шевченко за обнаруженную у него при обыске сатирическую поэму «Сон». Император лично прочитал её и, как писал Белинский, пришёл в великий гнев не столько за пасквиль на себя, сколько за издевательства над физическими недостатками госудырыни – худобой и нервным тиком.

Решением Третьего отделения, утверждённым собственноручно императором, 30 мая 1847 года 33-летний Шевченко Тарас Григорьевич был отправлен на военную службу солдатом в Отдельный Оренбургский корпус. «Под строжайшее наблюдение начальства» и с запретом писать и рисовать. Последнее было тягостнее всего. «Лучше бы руки отрубили», – со слезами на глазах говорил поэт. Офицеры гарнизона всячески старались облегчить его страдания, сквозь пальцы смотрели на то, что он живёт не в казарме, носит не солдатскую робу, а своё гражданское платье.

Особенно благоволил к нему штабс-капитан Герн. Карл Иванович Герн происходил из дворян Витебской губернии. В 1829 году он получил образование в Главном инженерном училище, в котором был произведён в полевые инженер-прапорщики. Герн был участником многих среднеазиатских походов, составителем топографических карт. В Оренбурге он служил квартирмейстером и адъютантом командира корпуса генерала от инфантерии Владимира Афанасьевича Обручева. Несмотря на столь высокую должность, штабс-капитан не чурался тех, кто отбывал в этом краю долгие годы ссылки. К нему запросто захаживали жившие здесь на поселении поляки, стал бывать и Шевченко. После возвращения поэта из Аральской экспедиции Карл Иванович с разрешения генерала Обручева выделил Тарасу Григорьевичу на своём дворе флигелёк, якобы для «завершения акварельных эскизов после Аральской экспедиции», где тот устроил себе мастерскую.

Именно у Герна были спрятаны некоторые шевченковские произведения: стихи и рисунки. Через этого «добрейшего немца», как называл его поэт, тянулась незримая ниточка, которая связывала неволю с волей. Тарас Григорьевич так и писал друзьям: «Адресуйте ваши письма на имя Герна, а моего имени не пишите: он будет знать по штемпелю». И почтовая карета регулярно доставляла в штаб корпуса не только секретные депеши и министерские распоряжения, но и письма и посылочки, в которых были книги, ватманский картон, карандаши и кисти.

Шевченко написал портреты Герна, жены генерала Обручева Матильды Петровны, многих офицеров гарнизона. Это было ответной благодарностью за доброе, человеческое отношение к нему. Однажды с просьбой «списать с него портрет» к Шевченко обратился прапорщик Николай Исаев, после окончания Полтавского кадетского корпуса прибывший на службу в 3-й Оренбургский линейный батальон. Ладно сложенный, этот юнец, как Нарцисс, был самозабвенно влюблён в себя. С презрением относился не только к рядовым («болваны, быдло вонючее»), но и своих коллег-офицеров ни во что не ставил. Все они недоумки, а кадриль танцуют, словно медведи на лужайке. Но в особенности гордился он тем, что может вскружить голову любой красавице. В гарнизоне его сразу же невзлюбили и называли не иначе как «Исайкой».

Шевченко пытался отказаться: «Разве господину прапорщику неизвестно, что мне категорически запрещено рисовать?» Исайка зашёлся смехом: «Глядите, какой послушный мальчик! А кто Герна с женой намалевал? А полячишек ссыльных? А киргизов в степи? Молчишь? Гляди у меня! Не на того напал!» Пришлось согласиться. Кто знал, что этот портрет станет роковым в судьбе поэта? Уже с первых сеансов Шевченко заметил, что прапорщика привело во флигелёк не только желание запечатлеть свою физиономию на полотне. Оказалось, что ловелас Исайка затеял новую любовную интрижку. На сей раз его «амикой» стала супруга добрейшего Карла Ивановича Герна. Приходя на сеанс, Исайка непременно захаживал и в большой дом, причём всегда в то время, когда хозяина там не было. В эти часы его с нетерпением ожидала Сонечка Герн, молоденькая жена штабс-капитана, которая томилась от скуки и жаждала развлечений. Доверчивый, всегда улыбающийся Карл Иванович, казалось, не видел ничего предосудительного в этих визитах, он был даже рад, что нашёлся человек, который развлекает его супругу и скрашивает часы её дневного одиночества.

Шевченко негодовал. Вероломство людей всегда его возмущало. Рассказал обо всём Фёдору Лазаревскому, земляку, служившему в Оренбургской пограничной комиссии. Тот всячески пытался охладить его гнев: «Помни, Тарас: ты солдат, а Исаев, хоть и плюгавенький, но офицер». Но у поэта были свои представления о чести и достоинстве. «Карл Иванович мой друг. Такой, как ты. Разве честно бросить друга в беде?» – стоял на своём Шевченко. Кто мог подумать тогда, что этот благородный порыв будет наказан семью годами пребывания в пустынной трущобе – Новопетровском военном укреплении.

Вот как развивались события. В страстную пятницу 1850 года Шевченко сидел во флигеле, работая над акварелью. Апрельское солнце уже растопило ледок на маленьком оконце, и ему видно было всё, что происходило во дворе. Ближе к вечеру ушёл куда-то Карл Иванович. А через каких-нибудь полчаса – ну точно в самых пошленьких водевилях! – Сонечка Герн, играя глазками, уже открывала двери своему любовнику.

Что было делать? Прикинуться, что ничего не знаешь и не видишь? Тогда чего стоят твои стихи, всё, что ты проповедовал? Неужели правда, честь, дружба, товарищество – это звук пустой? Нет, надо действовать!

Шевченко нашёл Карла Ивановича в доме лекаря Фридриха Майделя. Оба немца, пыхтя трубками, не спеша передвигали шахматные фигурки. На столе стоял графинчик с красным вином. Майдель радушно поставил на стол третий бокал, налил вина. Но поэт, извинившись, потянул Герна в переднюю. Кругленький, румяный Герн сперва не мог сообразить, о чём идёт речь. Потом толстые губы его задрожали – он что-то пытался вымолвить, но лишь беззвучно бормотал: «Mein Gott, mein Gott… Was soll ich tun?»

Тарас Григорьевич натянул на него шинель – старик совсем был невменяем. «Я с вами, Карл Иванович».

Герн внимательно посмотрел ему в глаза, пожал руку и сказал, неожиданно твёрдым и спокойным голосом: «Спасибо, друг, я справлюсь с ним сам».

На следующий день всем стало известно, что штабс-капитан Герн поколотил своего обидчика. Узнали в гарнизоне и о том, что прапорщик Исаев подал рапорт генералу Обручеву. Но не на Герна, а на Шевченко. О том, что тот ходит в партикулярном платье, живёт на частной квартире и, нарушив запрет, ведёт переписку и занимается художественной работой.

Это была, конечно, правда. Об этом знал весь гарнизон, но почти все офицеры с искренним сочувствием относились к ссыльному поэту, ценя его ум и природный дар. Генерал раздумывал, как следует ему поступить? Положить этот рапорт под сукно? Ни в коем случае – с этим мерзавцем следует быть настороже. Генерал пообещал лично заняться этим делом.

Дома Владимир Афанасьевич поделился своими бедами с генеральшей: «Моя вина, матушка, и не надо утешать: все шишки теперь повалятся на меня. Кто позволил ему жить не в казарме? Я. Кто смотрел сквозь пальцы на то, что он разгуливает в гражданском наряде, в пальто, будто по Невскому проспекту? Я, матушка, и никто другой. А кто, скажите, нарушил государев приказ о запрещении рисовать? Тоже ваш слуга покорный. Прикажите, кстати, снять свой портрет в зале, ибо я ещё не знаю, как пойдёт расследование. Начнём с обыска и ареста».

Матильда Петровна была женщиной решительной и энергичной. Она сразу же поняла, что над головой Шевченко нависли тяжёлые тучи и нужно как можно быстрее что-нибудь придумать. Она приказала горничной: «Слетай к Герну и скажи, что я буду ждать его в костёле». Костёл был издавна самым безопасным местом для всяких секретных дел. Ксёндз, отец Кандид, в миру один из польских ссыльных Михаил Зелёнка, был абсолютно надёжным человеком. Когда появился Герн, матушка поведала ему всё, что услышала от мужа. «Надо предупредить Тараса Григорьевича, – распорядилась она. – Он должен внимательно пересмотреть свои бумаги и всё компрометирующее уничтожить».

Не прошло и часа, как Герн через Ф. Лазаревского оповестил поэта о надвигающейся беде. Фёдор был удивлён спокойствию, с которым тот принял известие о предстоящем аресте. Вывалил на стол кучу бумаг, картонов с рисунками, начатые холсты.

– Пали, инквизитор! – усмехнулся он, будто ничего дорогого для него на столе не было.

Лазаревский поспешно растопил печку. Бросил в огонь несколько рисунков, какие-то бумаги. Тяга была скверная. Сизый дым наполнил мастерскую, резал глаза. «Не хочет печка творить зло непотребное, – мрачно пошутил Шевченко. – Видишь, как протестует».

Фёдор, между тем, мельком просматривал письма. В них, на его взгляд, не содержалось ничего недозволенного. Наоборот, друзья поэта призывали его к смирению, покорности, старались всячески утихомирить его бунтарскую душу. «Не рисуйте, не нарушайте приказ государя», – писал художник Алексей Чернышёв. «Молитесь не о том, чтобы Бог перестал Вас карать, а чтобы дал силу и волю переносить кару без ропота и скорби», – советовал давний друг помещик Андрей Лизогуб. «Когда Вам станет уж очень тоскливо – вспоминайте о смерти», – убеждала его княжна Варвара Репнина.

«Слушай, Тарас, – сказал внезапно Фёдор Лазаревский, – если мы всё сожжём, то наверняка догадаются, что нас предупредили. И может пострадать наш добрейший Карл Иванович».

«И то правда, – согласился Шевченко. – Моих писем тут нет, друзья пишут, не забыли значит, утешают. Оставь несколько».

Едва они покинули флигель, как во дворе Герна появились трое военных во главе с плац-адъютантом Мартыновым. В результате обыска были найдены и изъяты: «Евгений Онегин» А. Пушкина, произведения М. Лермонтова в трёх книгах; две книги Шекспира; ящик с художественными принадлежностями; два альбома со стихами и рисунками; два пальто и несколько пар брюк. И письма. Те, которые решено было не уничтожать.

В спешке, при беглом просмотре переписки, Лазаревский оставил без внимания одно из писем. На конверте был обычный адрес:

В г. Оренбург, его благородию

Карлу Ивановичу ГЕРНУ

В генеральный штаб с передачей.

Письмо было из Петербурга, от чиновника Оренбургской приграничной комиссии Сергея Левицкого. Сергей искал в столице влиятельных людей, которые бы могли подать свой голос в защиту ссыльного поэта. К сожалению, никто из них не отважился вступиться за «государственного преступника». И в своём письме он с горечью рассказывал об этом. Но, чтобы утешить поэта, что его не забыли, наивный и простодушный юноша писал о своём новом петербургском знакомом – магистре математики Николае Головко: «Вот где правдивая душа, и как сойдёмся с ним, то первое слово его о Вас. Он сотрудником работает в некоторых журналах и парень очень разумный, жаль только – не наделает ли он своей правдивостью того, что упекут его куда подальше, ибо он уже теперь под надзором полиции, часто бывает у Остроградского, и я с ним когда-нибудь к нему отправлюсь; много тут есть таких, что вспоминают Вас, а Головко говорит, что хоть Вас не стало, то вместо этого стало людей больше тысячи, готовых стоять за всё, о чём Вы говорили».

Это была крамола. Генерал Обручев, действуя по инструкции, направил секретной почтой рапорт военному министру князю А. И. Чернышёву. Генерал сообщал, что ему стало известно о том, что рядовой Шевченко ходит иногда в партикулярной гражданской одежде, занимается рисованием и написанием стихов, в связи с чем было приказано обыскать его и содержать под арестом. В результате обыска у рядового Шевченко были найдены письма от разных лиц, большей частью на малороссийском наречии. Особо опасным является письмо от служащего Оренбургской приграничной комиссии коллежского секретаря Левицкого.

Военный министр князь Чернышёв, испросив аудиенцию у государя, доложил императору о том, что государственный преступник Шевченко, нарушив высочайший приказ, продолжает рисовать и писать подстрекательские и вредные стихи. А получаемые им письма свидетельствуют о имеющейся в столице тайной организации, численностью до тысячи человек, которая ставит своей задачей организовать вооружённое восстание. Государь высочайше повелел немедленно передать все пересланные из Оренбурга вещественные доказательства Третьему отделению для необходимого тщательного расследования.

В тот же день в Третьем отделении было заведено новое следственное дело – секретное, особо важного государственного значения: «О коллежском секретаре Левицком, магистре Головко и рядовом Шевченко». Руководство всем ходом следствия было возложено лично на генерал-лейтенанта Дубельта. Ему, главной жандармской ищейке, уже мерещилось новое политическое дело, ордена, слава, чины… Но случилось непредвиденное. Магистр математики Головко застрелился при аресте. Сергей Левицкий написал покаянное письмо. И дело развалилось. Несмотря на это, государь император повелел покарать всех должностных лиц, виновных в ослаблении режима политического преступника Шевченко. В отставку был отправлен командир Отдельного Оренбургского корпуса генерал Обручев. Были сурово предупреждены друзья Шевченко, которые переписывались с ним: Андрей Лизогуб и княжна Варвара Репнина.

А сам поэт, в соответствии с приказом военного министра, просидел полгода в разных казематах и был отправлен этапом в дальнее Новопетровское укрепление, где ему суждено было провести ещё семь тяжких лет солдатчины…

Зиновий Сагалов

Источник: Русская Германия, № 10, 2014

Дата публикации: 07.03.2014