1.

У Мосеича был кнут. Держал он его в левой живой руке. Другой руки, самой главной, десницы, у него с фронтовых лет не было: оторвало ее сержанту Копейкину по локоть, и в пустом рукаве трепыхалась без надобности одна лишь культяпая чурка. А та, другая,осталась вместе с почерневшими от пороха пятью пальцами в бою у деревни Рыжиха, где полег весь его минометный взвод.

Кнут был особой работы, сплетенный неведомым хитроумным мастером из длинных полос воловьей кожи и постепенно переходящий в узкий языкастый ремень. Достался он Игнату Мосеичу от прадеда, тоже Игната, служившего при царском еще режиме в судейском ведомстве по части исполнения наказаний. Силищи дедуля был отменной, хвалился, что мог с трех ударов перешибить человеческий позвоночник.

Придя с войны и ставши как заслуженный военный инвалид пастухом, Мосеич обрадовался найденному в сараюшке прадедову наследию. Только вот перешибать позвонки ему не было никакой надобности. Посему ободрал он проволоку с хвоста кнута, заодно выдрал и пульку, вшитую в обрезок кожи, и тем придал устрашающему орудию мирный характер.

Пастушья привольная жизнь была Мосеичу по сердцу. Одинокостью своей, располагавшей к думам, и извечным запахом окружающих сухих луговых трав, который держался на нем до самого дома и вступал в битву с кислыми домашними щами. Внучка Мосеича Любашка варила их на всю, кроме воскресного дня, неделю.

Пастушество, помимо всего, добавляло к девяносторублевой военной пенсии тридцатку, которую Любашка тут же отбирала и бежала в раймаг то за батистовой блузкой, то за модняцкими танкетками-босоножками. Да еще бурчала, что денег за оторванную руку мало платят для нормального человеческого проживания. И надо, мол, идти в военкомат и добиваться второй группы. «Как Чижик Васька»- назидательно добавляла она.

-Сравнила тоже…хер до пальца, - огрызался Мосеич.—У Чижика протезы на двух ногах. Заслужил, значит.

-А у тебя зато руки нет, да еще правой, - не желала униматься Любашка,- а это повесче будет, чем две или три ноги. Чижик на протезах вона как управляется! И бочки выделывает, и сапоги шьет-ушивает. Гребет рублики почем зря. А ты с этим кнутярой, как генерал, ходишь, коровьячи хвосты считаешь, копейка за каждый. Нашли себе дурачка.

И стала умалять обдуманно паек его полдничный, уже привычный. Который он в поле брал. Из торбы достанет пакетец - вроде увесисто. А там, как развернешь на голодный желудок – котлетка тюремного типа с краюхой ржаного или одинокое яичко с картошкой . «Урезает себе девка на шубу», -догадывался Мосеич. Но распрю не заводил – дело молодое, хочется покрасоваться девчонке, ее пора.

А ему-то как быть? Бескормица скребет в животе солдата, отводит голову от свободных размышлений, как нарочно раскладывает перед мысленным взором недосягаемые продукты питания. И вот, однажды, сидя в развесистом липовом тенечке после скудной полдницкой еды, обратил Мосеич свой пристальный изголодавшийся взгляд на корову Фиалку с полным выменем молока. «Ишь, нагуляла, толстуха. И домой не дойдешь, свалишься». А она стоит перед ним неподвижно и моргает. Будто понимает его голодное состояние и склоняет его, заслуженного военного инвалида, однорукого защитника Родины, к непотребному действу. И зажурчало в голове Мосеича теплое парное молочко, сглотнул он его мысленно и сам не заметил, как подлез под брюхо Фиалочки с поллитровой банкой и начал бессовестно дергать ее розовые надутые титьки. «Бессовестно»- это он сразу понял, ведь не свое взял. Грех свершил. А один грех ненаказанный другого за собой тянет, повторения просит. И удержаться уже не мог Мосеич. Слетела запретная узда с его души. На завтрашний день прихватил он в торбе своей банку литровую. Гулять так гулять! Где ж ты раньше был, Мосеич?

И все продолжалось бы так веки вечные, и крутился бы себе Божий мир с молочком для заслуженного солдата, когда бы враз нежданно-негаданно не вызвали его обязательной повесткой на правление колхоза «Слава Родины». Заныла душа, заекало нехорошее предчувствие. И не зря. Председатель Кравчук, и все семеро с ним,как только вошел он, в папки уставились, бумагами шелестят. На Мосеича ноль внимания с фунтом презрения вдобавку. Другие у них темы в папках подколоты, поважнее. И про вывоз навоза на поля, и про заготовку силоса, и про то, как Маньку рыжую в лесной посадке снасильничали, а ты дожидайся своей очереди, помалкивай. «Да нет, зря я встревожился,- утешал Мосеич свое стучащее как пулемет сердце,- никто меня в поле видеть не мог. Наверное, по другому делу понадобился начальству».

Сделали перерыв колхозные правленцы - для растомления. Кто покурил на крылечке, кто в нужник сбегал излить накипевшее. И тут Мосеичу приспичило тоже, да еще по большой нужде. Хоть и не член правления, но человеческое у человека не отнимешь. Пробовал он стерпеть, сдержать свою натуру, но забоялся: а вдруг при этом штаны испачкаю, конфузно будет.

В отхожем месте, чистом, побеленном известью к близким майским праздникам, Мосеич занял очко, задумался было, но через минуту неожиданно появился с расстегнутыми уже штанами сам председатель колхоза Кравчук Е.А. и сел рядом. Мосеич оробел и сразу же ощутил неуместность своего близкого соседства. Лучше б пачканул штанцы, отмыл бы, подумаешь, делов куча. Но уже деваться было некуда.

Председатель молча и упорно делал свое дело. В руках у него был мятый обрывок районной газеты «Ленинская заря» со статейкой о соревновании свекловодов. На Мосеича он не обращал никакого внимания. Будто не сидели они на равных, как два высокогорных орла. Будто не делали одно и то же обязательное человеческое дело. Но вдруг председатель свернул шею в сторону Мосеича и злобно выкряхтел из себя:

-Обосрал ты, Мосеич, наш передовой колхоз «Слава Родины».

-В каком это смысле? -дрогнул коленями Мосеич.

-В прямом. Сорвал план молокопоставок. В глотку свою употреблял. А это что? Хищение общественного имущества. В особо крупных, учитывай, размерах. И светит тебе за это, знаешь что?.. Не годик и не два…

-Полтора литра нацедил ,Афанасьевич. С голодухи, черт помутил.

-А цифры про другое говорят. Семь бидонов недостача за прошлый месяц. Твоих воровских рук дело.

-Каких рук, Егор Афанасьевич? Одна ведь у меня только.

-Ты вот что…Послушай. Сейчас твой вопрос разбирать будем, так сказать, в первичном досудебном порядке. Как коммунист советую тебе: признай вину свою вину и публично покайся. Уразумел? А мы тебя на поруки возьмем. Для исправления.

Председатель Кравчук Е.А. натянул на себя штаны, зыркнул прощальным оком в очко и вышел. Мосеич, согнув плечи, за ним. «Ну не полтора, может, два литра, не боле. Пусть еще докажут, никого напрочь не было поблизости», - утешал он себя. Но обмишурился: очевидец нашелся. И был это, как оказалось, никто иной, как Павлушка Морозов, пионер из соседнего села Красный Кут. Под салютом всех вождей поклялся живоглазый очевидец, что несколько раз, проходя мимо, видел из кустов, как пастух Мосеич бессовестно доил колхозных коров и сливал похищенную колхозную собственность в бидон. И старуха Ниловна видела, как мужики уносили те бидоны налево.

-Брехня!- заорал исступленным голосом, срываясь на визг, Мосеич.- Охмуряживает он вас и всех вождей, которыми клянется – и Владимира Ильича Ленина, и товарища Сталина. А я за них в пекло кидался, да. Не верьте ему, товарищи члены правления.

-Но-но, поосторожней, - сказал председатель Кравчук и помахал с назиданием корявым пальцем.- Уже и в политику вскочил. По самые, учитывай, яйца. Вождей затронул, сдурел что ли? Пионер Павлик Морозов наш человек, проверенный, зоркое колхозное око. Верим мы ему. Ни папки, ни мамки не пожалеет ради родной советской власти. Так я говорю, Павлик?

-Так точно, - бодро воскликнул, моргнув преданными ресницами, пионер.

-И Ниловна, старая революционерка, слово в слово подтверждает,-

сказал председатель и потряс вырванным из тетрадки листочком бумаги. -Тут все про бидоны написано. И подпись ее, пожалуйста, из больницы. Главврачом заверенная.

-Не знаю я никакой Ниловны!- снова крикнул Мосеич натуженным голосом, которым поднимал бойцов в атаку.

-Ниловна – это мать наша всеобщая, читать надо, -наставительно произнес пионер Павлик.- За мировую революцию она и за общую справедливость.

-Короче, гражданин Худякин, -грозно сказал председатель.-Изобличили мы тебя. Признаешь вину свою?

-Никак нет,- стоял на своем Мосеич. - Ни в чем я не повинен.

-Тогда конец делу. Давай, Павлик.

-Всегда готов!- бодро воскликнул пионер, будто ждал этих слов.

Вытащил из заплечной сумки горн, пожевал губами и, приладив его ко рту, заливисто и звонко заиграл «На линейку становись!». Все бывшие пионеры, а ныне члены правления, стояли, салютуя, с красными от блаженных слез глазами.

2.

Вскорости отлучили Игната Худякина от колхозного стада, а протокол правления передали в судебный орган. И напаяли ему восемь лет поселения в болотистом и диком Комипермяцком северном крае. Чтоб искупал вину свою за краденое молоко и антисоветские высказывания против вождей добычей для страны торфа. День за днем, по десять часов за смену, черпала бригада зэков жидкую муть из вонючего болота, заливала ее в формы и оставляла сушиться под холодным северным солнышком. Работали лагерники по колено в этой жиже, продуваемы были ветрами с дождем и снегом. В ноябре у Мосеича случилось воспаление легких, отправили его в медицинский пункт лагеря. Чтоб здоровье поправил и еще мог послужить державе, не все способности из него, видать, выкрутили. А когда по весне вышел, то шатался сумеречной тенью, до того слаб был. И решило начальство нарядчиком его определить. Выработку дневную в двух экземплярах записывай и каждую неделю в контору доставляй.

Шли, убывали месяцы, годы. И кормили сносно, и койку личную возле печурки за ним в бараке закрепили, но мучался горемыка: «За что?» Этот, скажем, жену ножом пырнул, тот магазин поджег. А я?

И Павлик этот Морозов являлся ему в неспокойных снах, дудел в горн над ухом. И председатель Кравчук, и всеобщая революционная мать Ниловна, которые упекли его на каторгу. Ежели бы знали в Кремле, что творится вокруг, как кабалят и притесняют простого человека!

Стал он втихаря на обороте своих рапортичных бланков письма писать. Обстоятельно, как мог, левой рукой, конечно. И тайком отправлял их через помощника повара, другаря своего, из бывших зэков, по адресу «Москва Кремль». Но никакого ответа от вождей не получал. Оно и понятно –все вожди заняты - загружены, света белого не видят, по ночам работают, им только с сержантом Худякиным переписку заводить. Написал и писателю Горькому Алексею Максимовичу, который, как оказалось, хорошо знал Ниловну, мать всеобщую, его письменно на суде оговорившую. Но и писатель ничего Мосеичу не ответил, ибо давно уже, как оказалось, помер.

Решилось дело зэка Игната Худякина вроде как само собой, с переменой времен. Вдруг громыхнуло где-то высоко в небесах, сдвинулось что-то в жизни, и пришло решение выпустить всех безвинных страдальцев на волю вольную. Вернулся Мосеич к себе в родную деревеньку, с трудом свой дом отыскал. Стал перед ним, как вкопанный столб. И шапку скинул и рот разинул. И было отчего. Не хибара завалюшка, которую он покинул, стояла перед ним. А в два этажа сказочный домище, под красной новенькой черепицей, с причудливыми башенками и балкончиками. И все это чудо чудесное кирпичным забором с пиками по верху огорожено. «Вот те на!» -подумал удивленно и радостно Мосеич и двинулся к воротам отчего дома.

Как зашлась тут злющим лаем псина, за ней рыкнула, захлебнувшись злобой, другая. И обе, страшнючие, ставши во весь рост за решеткой ворот, завыли от невозможности перегрызть горло незнакомому оборванному человеку. На лай вышла на крыльцо женщина, гаркнула на псин и отогнала их от ворот. А когда сама приблизилась, узнал в ней Мосеич свою дорогую внучку Любашку. И, приглашенный ею, в хоромы потопал. Она в сорочке ночной с бантом красным на груди ( видно только ото сна поднялась), лебедем белым плывет, а он, гусь лапчатый, в худых носках с голыми пятками за ней. Провела Любашка Мосеича по всем неисчислимым просторам своим, пальчиком указывает, гордясь, то налево, то направо. И

мебель румынскую показала, и в спальне белую кровать египетской ручной работы. И всякие там пуфики, и картины художественные на стенах,

и люстры хрустальные в каждой комнате.

-Видишь, дедуля, как я живу.

Пустил слезу Мосеич и от сердца сказал:

-Как царица, краше некуда.

-Точно, как царица,- хохотнула внучка Любашка.- А это, гляди, царь моей судьбы, Сергей Сергеич. Важный в районе человек. Все может сделать и ради меня делает.

Подвела Мосеича к цветному портрету, погладила пальцем с золотым колечком по суровой щеке Сергея Сергеича. И вдруг, на часики глянув, заверещала беспокойно:

-Ужас! Кошмар! Сейчас он приехать должен, Сергей Сергеич. А я…Затрепалась с тобой! Не приготовила себя, растяпа.

Мигом выметнула из шкафа красное с черными вставками платье, втиснула в него свои пышные формы, чулочки натянула, волосики взбила перед зеркалом.

- Прощаемся, дедуля. Извини, но никак не должен Сергей Сергеич тебя видеть. Кто ты, спросит, где был? Что мы в ответ, а?

Обидели деда ее слова.

-Культяпку покажу ему. Вот и поймет, где был.

-То давние дела, деда. А как узнает, что зэк ты бывший? Сядет в свою джипу черную и поминай как звали. Что мне тогда делать? Вся жизнь моя в тартарах полетит. Ты же добрый, дедушка. Понять меня должен. А я тебя не оставлю. Денежку тебе дам на первый момент, уголок или комнатку снимешь- сколько тебе одному нужно? Пенсию свою восстановишь, подрабатывать устроишься. И все хорошо будет. Да?

Дала Любаша ему денег, медали его фронтовые «За отвагу» и «За оборону Ленинграда», и фуфайку из чулана. Все сберегла, умничка девчонка - и тут второй раз пустил Мосеич незаметную слезу. Потеряли, значит, глаза его былую мужскую сдержанность.

Через пару часов добрался он до райцентра, отыскал военкомат, и документы свои барышне в окошечко просунул. Так, мол, и так, говорит, пенсию инвалидную надо мне снова выправить.

Помотала барышня белыми кудряшками.

-Нет, нет, Худякин. Статья у вас серьезная, за колхозное воровство. С ней разбираться надо. Ехайте в область.

-Сняли с меня статью, милая девушка,- толкует ей Мосеич. – Реа-били-ти-ровали, значит. Решить прошу мой вопрос.

А к нему уже через окошко документы возвращаются.

-Тут для вас, Худякин, адрес на бумажке. Улица Гагарина, кабинет номер шестнадцать. Не затеряйте. Идите, идите.

Что делать будешь? Перекочумарил он на станции, и утренним первым же поездом отправился в город. Отыскал и улицу Гагарина, и областной военкомат, и шестнадцатый кабинет. Прицепил в уголочке две медальки. Стоит в очереди, ждет. Перед самым перерывом ихним добрался до окошечка, и барышне, тоже с кудряшками, но рыженькими, документы передал.

-А паспорт? Живете где?

- Да я еще не живу, милая девушка. Как бы вчера только приехамши.

- Без прописки рассматривать ваше дело не будем. Понятно?

Окошко хлоп-хлоп, как бичом щелканула.

Вышел Мосеич на Гагаринскую широкую улицу, огнями пляшущими освещенную, шумную. Что делать? Гонят со всех сторон. А брюхо, между тем, живет своей жизнью - не унимается, урчит, марши играет. Ни корочки ведь, ни маковой росинки со вчерашнего дня во рту. Увидел кафе, « Зенит» называется. Музыка, люди веселятся. Подешевле бы да потише столовку сыскать, да город-то агромадный, куда направление взять? Пересчитал Мосеич Любашкины денежки и решил, что на супик с котлеткой хватит. Набрал в грудь смелости и зашел решительным шагом в кафе «Зенит».

Не знал, не гадал он, как перемелется, переломится судьба его в этом «Зените». Едва с котлеткой он покончил, подливочку хлебушком загреб и компотом приготовился запить, как вдруг сел за его столик, не сел, а плюхнулся с размаху, незнакомый человек, исправно одетый, с галстучком и в синем пиджаке с золотыми пуговицами. Совсем нестеснительно глядит на него прямо в упор да еще улыбается.

-Вижу, не признал ты меня, Мосеич. А вот я тебя мигом в памяти восстановил. Кравчук я, помнишь? Егор Афанасьевич. Председатель колхоза нашего бывшего. Теперь свободный предприниматель, бизнесом занимаюсь. Рад тебя повстречать на перекрестке жизни. Давай, друг, по чарочке чебурдыкнем, за жизнь потолкуем..

Дернулся Мосеич за торбой своей, чтобы прочь уйти, а Кравчук не пускает, удерживает на месте.

-Да не боись, солдат, я ставлю.

Щелчок пальцами сделал, и мигом графинчик беленькой явился, рыбка заливная, шашлычки. И пошел у них пир горой, а главное – разговорчики. Сначала Мосеич осторожничал, только «да», «нет» и молчок. А потом, когда вспомнил Кравчук, как они по нужде рядышком сидели, захохотали оба на весь «Зенит», чуть кишки не надорвали со смеху.

-Я ведь тебе втолковывал, чтоб ты признался, в грудь себя побил.

И делу конец, все шито-крыто. А ты накуралесил, Мосеич, себе во зло. Сколько лет отдал зазря, а?

-Шесть годков.

-Ах ты, боже ты мой. Повинюсь я, грешен перед тобой. Дело прошлое, чего таить? В том месяце у меня недостача была, семь бидонов. Безвыход полнейший, комиссия вот-вот наскочит. Ая ж партейный… И списать пришлось все на тебя. Каюсь, прости меня.

И руками извинительно развел.

-Я ведь в церковь хожу, Мосеич, вот видишь ,- он сдвинул галстук и выставил крестик золотой в волосах на груди.- Часовенку построил за свои кровные. А он все напоминает о тебе…

-Кто он?

-Господь наш, - сказал тихо Кравчук. -Никак скинуть грех мой не хочет. И днем и ночью теребит. Найди, говорит, безвинного этого и в ноги ему кинься.

Ничего не сказал ему Мосеич, тайно утер слезу, опрокинул снова рюмашку и поведал Кравчуку про свои злыдни. И про то, что жить ему негде, родная внучка, мол, на порог не пускает. И пенсии без прописки не дают, и работенки никакой не предвидится вроде.

Смеется Кравчук Егор Афанасьевич.

-Не проблемы это, Мосеич. Сделаем тебе и пенсию, и работу подыщем, и штамп в паспорте поставим. В мусорном домике у меня жить будешь, не пожалеешь. Как у Христа за пазухой.

-Что за мусорный дом такой? - всполошился Мосеич.

-Завтра поедем, покажу. Райская житуха. Считай, в самом Париже.

-В Париже? Шутите вы, Егор Афанасьевич.

-Шучу, а что? И тебе советую. Чтобы веселей жить, надо шутки шутить.

И оба они опять сотрясли смехом кафе «Зенит».

3.

С утра поехали смотреть мусорный домик.

Васютка, водитель, долго выпутывался из бесконечных городских улиц, стоял в пробках, ругался, гудел перед светофорами, пока, наконец, не вырулил на трассу. В открытые окошки ворвался, как из той песни знакомой, веселый ветер, пошли мелькать с обеих сторон вперемежку с лесами сады в белых яблоневых хлопьях, усадьбы и коттеджи, потом вообще все исчезло, уныло сменилось неоглядным, до горизонта, серым пустырем, огороженным высоким бетонным забором.

Вскоре тормознули. Рядом, неподалеку от ворот, диковинная, вросшая в землю халабуда, засыпанная буреломом и осенним ржавым листом.

-Вот тут, брат, и жить будешь, - сказал Кравчук, любовно, будто впервые, оглядывая домик.- Сам себе барин, сам себе слуга.

-Ни соседей, ни очереди в сортир, как у меня,- прищелкнул языком Васютка.

-С виду домик вроде бы замухрышистый, - продолжал Кравчук.- Да ты в середку погляди.

Он открыл замок, все трое, пригибая головы, втиснулись в крохотную комнатенку с кроватью и железной печуркой.

-Примечай, Копейкин. Срубик из рубленого бревна, все по-хозяйски. Шлаком для утепления обложен. Тепло, светло. Красотища!

-А зимой-то как? –робко высказался Мосеич.

-Струхнул уже, да? Эх, ты…Папанинцы, считай, год на льдине сидели. И ничего, жопы не отморозили, героями стали. Печурочка вот, финская, для чего здесь? Дровишки в лесу нарубишь и айда!… А если еще полбанки первачка, чтоб кровь разогреть! В кальсонах ходить будешь, старый солдат, и песни распевать.

- А делать-то что, Егор Афанасьевич? В смысле, в чем занятие мое будет?

-Правильно мыслишь, Мосеич. Такие хоромы за красивые глазки не даются. Рядышком твоя работа, трамваем ездить не надо.

Он открыл ворота, все трое зашли за бетонный забор.

-Вот, брат, мое заведение. По научному, полигон для твердых бытовых отходов. А по-нашему, по-простому, свалка. Или помойка. Полгорода сюда свое дерьмо везет. Камазы, МАЗы. И каждый шоферюга норовит поближе скинуть и драпу драть. Присматривать за ними надо. Документики проверить, накладные там, талон за уплату, место указать, где выгрузить, и отметку в бумагах сделать. Одним словом, ты тут часовой порядка, комендант полигона. Только вот хату никому открывать не рекомендую. Место гиблое, свалка, пустырь…Шляются тут всякие. Видения-привидения. Да ты не пужайся…Видеть их никто не видел, а языками треплют. До тебя тут артист один жил, чокнулся он маленько. А ты - солдат, хоть и с одной рукой. Тебе ли страх испытывать? Вот тебе авансик для начала. Лады? Все, я помчал. Вопросы есть?

Мосеич почесал лоб, спросил тихо и стеснительно:

-А где той…Париж, Афанасьич?

-Париж?

-Ну да. Про который вчера вы говорили?

-А!.. -загрохотал Кравчук. -Это и есть Париж. Где мы стоим. Видишь башню железную посреди полигона? Когда-то здесь линия электрическая проходила. Потом провода срезали, как у нас водится, и во вторсырье сдали. А опора осталась. Говорят, в точности башня такая, как в Париже, что весь мир удивляет. Вот и прилепили моему полигону кликуху: Париж. А мне что? Я не против! Париж так Париж!

Остался Мосеич одиноким Робинзоном в мусорном домике. Стал помаленьку обживать его. Сходил в деревеньку, ту, что поблизости, за оврагом. Хлебушка купил, колбаски ливерной, консервов в томате. И беленькой, конечно. Чтоб душу грела.

К вечеру все машины пропустит, все машины выпустит – и свободен. Иди в свою берложку. А там, за чаркой, и думы вползут в голову, как бывало под липой на лугу, когда буренок пас.

На полигон Мосеич старался ходить пореже – с утра уже там висело нал горами мусора густое облако вони и смрада. До слез чуял его, хоть и обертывал и рот и нос старой тряпкой,а перед обходом наливал себе стакан беленькой и заедал ее для отвода помоечной вонищи зеленым лучком.

Однажды, под вечер, возвращаясь домой,зацепился он ногой то ли за крюк, то ли за балку какую-то и бабахнулся прямо в гниль смердящую лицом. Упирается локтем единственным, чтобы подняться и не может. Ногу какая-то чертовщина держит, не отпускает.Лежит, матерится, всех чертей поминает. Тут луна выбралась из туч, всю мусорку бледным мерцанием залила. «Так всю ночь в говне этом пролежишь. Да еще крысота загрызет»…- думает Мосеич. Вдруг слышит рядом с собой, вроде бы из навороченной мусорной кучи, чей-то голос:

-Здравствуйте, гражданин Худякин.

«Почудилось, что ли? - и страх прошиб старого солдата. -Вот она, бесовщина, о которой говорил Кравчук.

-Почему не здороваетесь?- укоряет его невидимый. Вроде слышал он где-то этот голос. Высокий, звонкий.

-А кто ты такой, милый человек?- сказал Мосеич.- Я здесь один спрашивать имею право, любого и каждого, как часовой порядка.

- Не вспомнили? – продолжает голос.- Свела нас жизненная судьба премного лет назад. Когда вы хищением молочных продуктов занимались.

Обомлел Мосеич. Пот холоднющий на лбу выступил.

- Морозов, что ли?

-Он самый

-Павлик?

-Павлик, Павлик. Только в гипсовом изваянии. Многие годы славные стоял я перед пионерским дворцом. Белый такой, красивый. Горн в руке. Пионеры клятву давали. А теперь …Бульдозером срыли и бросили, видишь, на помойку. Ты, между прочим, за мою ногу гипсовую зацепился. Отведу ее, тогда встать сможешь. Ты только сперва кучу разгреби, в которой я заживо погребен, а то дышать нечем.

Повернул Мосеич голову – и точно: топырится из груды мусора белая, подломанная в колене гипсовая нога. И его сапог кирзовый держит. Изогнулся он, разгреб с краю отбросы и рвань всякую. Нога чуть-чуть ворохнулась, а сапог не отпускает. Встать не дает. Еще сильнее к земле притискивает.

-И трубу мне сыщи,- слышит он голос Павлика.- Горн мой пионерский. Страсть дудеть хочется.

-Кому дудеть? Окромя мусора тут никого поблизости.

-Дурья ты башка, Мосеич. Все рядышком. Никуда не делись.

-Кто рядышком?

-Вожди наши. И каменные, и железные, и гипсовые наподобие меня. Всех сюда свезли. Обломали, уродами сделали. Пробудить их мечтаю. Моя пионерская задача на текущий момент.

Жуткий кошмар пронзил Мосеича. Понял: белочка косит, мозги выворачивает. Бежать, бежать надо, Худякин, а как? Держит гипсарь проклятый, не отпускает ногу.

-Ладно, Павлик, будь по-твоему, - как бы примирительно и не выдавая своего волнения, сказал Мосеич.- Только поблизости не видать твоей дудочки. Отползти дай, поищу окрест. Освободи.

Две-три минуты прошло, дрыгнула гипсовая нога, освободился бедняга Мосеич. Видит, возле кучи рваных башмаков и побитых бутылок лежит, действительно, в натуральном виде инструмент Павлика - горн пионерский гипсовый в гипсовой его же руке.

-Ну что, Мосеич? Нашел? – слышит он нетерпеливый голос. -Чего молчишь?

Подошел Мосеич к трубе, помолчал, подумал и встал на нее кирзовым сапогом. Сперва легонько, как бы пробуя ее крепость. А потом со всей силы надавил, до хруста. И все.

Два дня с той ночи полигон не работал. А потом на воротах появилось объявление, написанное старательно левой рукой Игната Худякина:

«МЕНЯЮ ПАРИЖ НА ЛЮБОЙ ГОРОД ИЛИ СЕЛО. СРОЧНО».